«Сердце - дом для любви и страдания…»
- Подробности
- Просмотров: 562
Газета «Наше слово» № 25 от 19июня 1996 г.
Почему-то о начинающих поэтах повелось говорить мало, вскользь, скороговоркой, словно боязнь перехвалить довлеет над критиками. Нарушу сие правило и о стихах В.И. Михина поговорю подробно, тем более, что и автор, и его творчество заслуживают того и навевают раздумья.
Верю: лучшие стихи Валерия Михина еще не написаны. И не потому, что не разделяю его утверждения:
Настоящая жизнь начинается
В шестьдесят и чуть более лет,
Думаю, сказано это для красного словца и по конкретному и вполне уместному случаю. Самому стихотворцу - сорок семь (до декларируемых шестидесяти еще далеко - он родился в 1948 году), это немного только по нынешним меркам, по меркам же золотого века - закат. Пушкин сетовал, что "лета к суровой прозе клонят", Боратынский к сорока ощущал себя уставшим, пережившим много жизней. Не будем дискутировать, каждый случай уникален: Н. Рубцов и В. Высоцкий скорой кометой пролетели по поэтическому небосклону России. Да они ли одни? Вспомним земляков наших, Ивана Родионова, Виктора Иншакова. Михаила Калашникова...
Для меня важнее сейчас понять другое: почему В. Михин заговорил лишь после сорока и то пока "вполголоса".
Я сказал, что лучшие стихи Михиным еще не написаны не потому, что прочитанные мною плохи, напротив, они даже хороши, мелодичны, умны, красивы. Просто верю, что забивший родник не достиг глубины, первозданной свежести, присущей стихам.
Согласен, согласен стихотворство - не скважина, которая, жди вдруг забьет и тогда успевай направлять извергаемое в стихопровод, пользуйся, издавай, греби гонорар построчно; уместнее здесь напомнить не только "мне и рубля не накопили строчки", но и знаменитый афоризм нашего незабвенного мифического земляка Козьмы Пруткова: "если у тебя есть фонтан, заткни его".
К Михину-то сей призыв не отнесешь, он мне кажется, всю жизнь то и делал, что затыкал этот поэтический фонтан, "наступал на горло собственной песне", нанося непоправимый ущерб и себе и читателю, но уже не в силах был это делать и дальше, ибо, слава Богу, у творчества свои законы, а они и автору неподвластны - родник забил помимо его воли.
Михин заговорил рифмой, стихи сами ложились на бумагу, друзья отдавали их в печать. Самодеятельные композиторы перекладывали на музыку, солисты исполняли, а его, оправдывающегося и отнекивающегося, стали приглашать на поэтические вечера... - плотину прорвало.
Как же это произошло и почему?
Об этом чуть позже. А сейчас о стихах Михина. В них мне не достает глуповатости, в них все правильно, а поэзия должна быть глуповатой; в них не хватает мне пустячка, алогизма, чудинки, эдакой мелочи, о которой говорил в свое время Борис Постернак. А что же есть в стихах Михина?
Есть, прежде всего, мироощущение. Есть боль... Есть острое чувство дружбы, любви к родному краю, многострадальной родине своей, есть стремление сказать о сокровенном, национальном, русском. Стихи Михина мелодичны, ритмичны.
Стихи - это все, что не проза, как говаривал незабвенный Юрий Лотман, говаривал, помню, при встречах - о, незабвенны те ленинградские встречи! - с горящими, как уголья, и все проникающими голосами и каким-то особым выражением, будто его нотами говорил если не сам Господь-Бог, то уж один из его апостолов или пророков, - это уж точно...
К сожалению, в стихах Михина пока еще немало этой самой прозы, точнее, - прозаизмов, на освобождение от коих в его дальнейших сладостных муках я и призываю его.
Михин сменил прозу на стихи. И не просто прозу, а документальную, краеведческую, очерковую прозу. И в стихах его просматривается эта документальность, эта привязка, эта еще и не порванная пуповина, которая соединяет его с прозой.
Нередко же бывает иначе. Испробовав себя в стихотворстве, начинающие авторы без особого труда и сожаления переходят к прозе, при этом все вспоминают пушкинское: лета, де, к прозе клонят. Но забывая само существенное пушкинское же определение прозы: "суровая". Суровая-то проза, пожалуй, больше, нежели поэзия. Из нее ни одного слова ни убрать, ни переставить. "Капитанская дочка" - это проза "суровая", "Мертвые души" сам автор нарек "поэмой", а вот "Война и мир" - более, чем "суровая проза", это поэзия высшего смысла, это - песнь: несмотря на кажущуюся синтаксическую и морфологическую небрежность, на которую любят указывать незадачливые "толстоведы", и здесь ни одного слова не выбросить, ни даже переставить. Попробовал я это сделать с отрывком: "Наташа в Отрадном" - не получилось: в ответ я услышал вечную народную симфонию вдохновения ("Где, как и когда впитала она этот дух, который был и в Аксиньи, и в дядюшке, и в матери, и во всяком русском человеке...")
Но так же не получится и с любой страницей текста романа.
Почему?
Посмею высказать свое понимание Пушкина, Гоголя, Толстого. Добавлю к этому ряду имя нашего выдающегося земляка Боратинского. Они смогли реализовать свое дарование, божественное поручение как предназначение творца. И это очень важно, они понимали это, прямо указывали на божественность слова, человека творца-поэта...
Скажете, да ведь это Пушкин, Боратынский...
А что же, прикажете разговор о поэзии вести на уровне Баркова или Слепушкина? Должна же быть мера вещей, эталон, точка отсчета... Не приспосабливать же точку отсчета к точке обсчета, у них мера для того и служит, они и Пушкина готовы осмеять, и Толстого поминают все, но это уже за пределами даже элементарной культуры. Если бы помнили о российском эталоне, писали бы меньше, да лучше, на гора выдавали бы уголек, блестящий антрацит, а не породу и пыль... Да и журналисты рассчитывали бы на самого взыскательного читателя, не публиковали бы низкопробщины...
Для творческого человека нужна внутренняя свобода.
Михин только на пути к ней. Желаю, чтобы путь этот был недолгим.
Почему, скажете, в наше, на первый взгляд, некрасивое, непоэтическое время наблюдается прямо- таки разлив стихотворства?
Наш российский поэт Сергей Бирюков, известный ныне во всем мире, виртуоз, широкая душа, натянутая поэтическая струна, в борьбе с пошлостью нашей действительности избравший оружие восхищения словом, русским синтаксисом, в коем самом он открывает для себя и для нас божественность вдохновения и божественность поэзии, как-то в разговоре со студентами нашего института оборонил: времени нашему соответствует разлив поэтического вдохновения.
Я разделяю сию мысль и для иллюстрации ее приведу примеры не только со сборниками стихов наших Тамбовских мэтров поэзии, как сам С. Бирюков, как Марина Кудимова, как Владимир Руделев, но и со сборниками, изданными в издательстве "Слово".
С чем это, скажете, связано?
Выскажу свое понимание поэтического момента, в хоре которого звучит и голос Валерия Михина.
Началось это "новое время", помню, с возвращения по своему истинному назначению Оптиной пустыни, потом Курской Коренной пустыни, в которое мне посчастливилось совершить незабываемое паломничество, храмов, монастырей, в том числе Тамбовских и Козловских (помните, как шикали предержащие власть на заступников храмов и как потом их же прославляли при открытиях этих храмов за "радение" - какое фарисейство! Прости мне, Боже, грешные мысли мои.,.), с освобождения человека, с прозрения его предназначения на земле. Запели певчие птицы, ибо наступило освежающее утро. Но, как водится, замолкли записные стихотворцы, захлебнувшись в пошлых обывательских разговорах, бередя ностальгию о недавнем коммунистическом прошлом, Бог им судья...
Сфера поэзии, как сказал грузинский поэт С. Чиковани, - это покорение действительности вдохновением. У Михина эта формула, по моему наблюдению, получила зеркальное отражение, стихотворство поэтические строки рождены действительностью, ибо в поэзию он вступил уже не мальчиком, а зрелым мужем, за плечами которого и суровая солдатская школа на границе и стационар истфила Тамбовского пединститута (теперь-то уж читай: университета -о, благословенные времена!), и работа школьным учителем, директором. Мир действительности он уже хорошо изучил, понял, он понял и поэзию, в том числе и мировую, ибо читал студентам курс зарубежной литературы. Потому-то, смею сказать, его стихи умны и рационалистичны.
Душа его освобождалась в поэтических находках и открытиях ("Польша", "Эдвард Куровский")
Что может быть ярче и тоньше?
Тягучей порой неудач
Вдруг лечит прекрасная Польша
Меня, как заботливый врач.
На убыль - отчаянья, муки,
Хмелею от чувств и вина:
Протянуты руки,
Врачует чужая страна.
Потом этот стихотворный цикл путешествий пополнится такими лирическими откровениями, как "В Рязани", "Прощание с Пензой", "Дорога на Астрахань", "Утоли мои печали". Везде он заметит свое, везде оставит частичку души. Мотив печали приведет его, лирического героя, к храму:
Пресвятая Матерь Божья!
Все болезни исцели,
Утоли все, если можешь,
Слезы от лица земли.
Стихи, как дети, зарождаются от большого трепетного чувства. Именно - от любви. Насилие же - всегда аномалия, преступление. Книги, как дети...
Помню, как в один из теплых осенних дней в поле за селом Устье вместе с Валерием Ивановичем Михиным мы с трудом взбирались на отвесную вершину татарского вала, который еще помнит топот вражеской конницы. Когда-то он, отсыпанный русскими людьми, нашими заботливыми предками вручную, тянулся до самого Тамбова и был доброй преградой от неприятеля. Говорят, стратегических сооружений такого типа и масштаба не знала Европа, оттого-то беспрепятственно и гуляли гунны...
Здесь, на вершине вала, Михин выглядит могучим русским богатырем на заставе, ветер треплет пряди его густой гривы, парусом надувает распашонку, лучи заходящего солнца играют на бронзовых бицепсах. Обмениваемся короткими фразами на древнерусский лад, а более молчим, вслушиваемся, всматриваемся вдаль, делая козырьки из ладоней, будто ожидая что вот-вот то ли из-за Лаврова или Торбеева, то ли из-за Хмелевого или Крюковки выскочат неприятельские всадники.
Да, думаю, с Валерием Михиным не страшно стоять на такой высотке. Не подведет. С ним можно идти в разведку. И, кажется, не о Юрмале, а вот об этой высотке, напишет он потом строки:
И в лесу наш зенитно-ракетный
Притаившийся дивизион.
Здесь неплохо служили солдаты
И стремились границу беречь.
(Марис Вацвагарс)
В такие минуты трепетное чувство охватывает человека. Мы понимаем друг друга с полуслова, сердца бьются в унисон. Ветер волнует траву мешает запах горько-терпкой степной полыни, душистого чабреца, мяты и даже красноголового колючего татарника, вечных ингредиентов нашей неброской Тамбовской степной растительности. Тихо плещутся воды Пального Воронежа, подмывая песчаные берега. Здесь острее ощущаешь смысл слов нашего прекрасного земляка Александра Ивановича Эртеля: "Какая ты печальная, Русь", приходят на память строки Блока о степной кобылице, наплывают извечные вопросы "Куда же ты несешься, Русь?" острее понимаешь смысл слов Сергея Соловьева и Василия Ключевского, Павла Флоренского, Сергея Аверинцева, Дмитрия Лихачева, здесь становишься сам чуть- чуть философом.
Валерий Иванович, выпускник истфила, как историк, находит точные слова, он поэт и потому слова эти в своем сцеплении обретают поэтическую форму, чудесный сплав историка, философа и поэта выдает гражданский пафос, острое ощущение причастности к российской земле, когда смыкаются километры и годы.
Где-то там за рекой и холмами,
Помня средних веков маяту,
Золотыми накрывшись песками,
Спят руины Сарая-Бату.
Будто коршуны, ханы кружили
Над растерзанной нашей землей,
А князья наши были не в силе
Спор уладить, жить дружной семьей.
О, жестокие орды Батыя!
Вас почувствовать бог упаси.
Отчего же дела непростые
Заварились опять на Руси...
Русь... родина. Он внушает себя русским поэтом без оглядки на дискуссии, на взвешивание этих слов и понятий, попыток рассмотреть их под микроскопом, под рентгеном, нет ли в них примеси национализма, а то, гляди, и фашизма. Успокойтесь, не найдете.
Открытая русская душа, понимающая "Поучение детям" Владимира Мономаха, "Слово о Законе и Благодати" митрополита Иллариона так же, как и "Хождение за три моря" Афанасия Никитина защищена от ваших извращенных подозрений.
Читатель несомненно поймет и разделит его восклицание:
Как богата дорога печалью,
Как задумчива зимняя Русь...
Повторяюсь: Михин действительностью постигает страну Поэзии. Он знает жизнь, страну, природу и ему есть что сказать, а когда есть что сказать, то находится и нужное слово, пропущенное через сердце, оно становится поэзией...
С сожалением могу констатировать, что цикла о войне пока не получилось. Он только подходит к этой теме, и здесь уже нащупывается поэтический пульс, находятся счастливые словесные обороты.
Разве кровью земля не сыта?
Разве слез ей, родной, не хватило?
Но опять убивают солдат,
За могилою вижу могилу.
Горечь умножается, потому что "гибнут в смутное время" на родной земле; публицистическая струя связи "той войны" с "войной в Чечне" не становится струей поэтической ("Из рассказов отца о войне").
"Лицедеи" - одно из самых удивительных стихотворений. Прозрение, покаяние, покаяние, поэтическое осмысление момента - все здесь хорошо и уместно. В этом стихотворении, а более в эпиграммах, которые, настанет черед, могут составить отдельный сборник, узнают себя партократы недавнего прошлого, которые внешне перекрасившись, сделав сальто, перекувыркнувшись, не ушли с теплых местечек; они ругают, - когда это можно, - власть, сами находясь у власти. Какое бесстыдство, какой позор!
В сером зале лжецы, лицедеи,
Да и я, ах, какой лицедей! -
Как озвучил чужие идеи,
Как кричал, что творим для людей.
То не ложь, что нужна во спасенье,
Подхалимства густеет туман.
Органично вошло в представленье
Лицемерие, лесть и обман.
В эпиграммах ощутимо влияние русских поэтов, к счастью, поэтов, несомненно хороших.
О влиянии. Читатель не пройдет мимо некрасовских нот:
На крестьянских обветренных лицах -
Боль, смиренье, убогость, печаль...
Заметит читатель и есенинские ноты:
Ах, ты, край мой, шальной, безобразный,
Незабвенный, любимый, родной...
("Зимний путь")
Михин в откровениях добирается и до блоковских нот:
По ухабам дорога опасна,
Но должны же сквозь снежную сеть
Мы с проселка пробиться на трассу
И до полночи в город успеть.
Ему близки и понятны лучшие переводы Шекспира и Варлена, он не просто читал их а "читал о них лекции" студентам, а значит, пропустил через сознание. Смею заметить, что это был лучший в его поэтической биографии: была благодатная почва для востребованности его творчества, на филфаке умеют ценить поэтов - а это немало. Теперь родник забил и его не остановить.
Ждите - и потечет чистейшая, как слеза, вода...
А пока еще в светлых родниковых струях есть примеси:
Мне бы словом сегодня, а может быть, делом
Нашим брошенным людям немного помочь.
("Возвращение")
Что и говорить, сказано хорошо. Но лишь для тех, кто скользит по стихотворной строке от скуки. Мне же, размышляющему над такой строкой, видится эта примесь в следующем. Во-первых, люди нуждаются не просто в сочувствии, не в нищенском подаянии ("немного помочь"), помогать следует "много", отдать все без остатка, некрасовское "иди в огонь" и есть определение предназначения русской поэзии и поэта. Во-вторых, и это главное, "слово" для поэта еще не стало "делом", а это означает, что он еще не осознал себя до конца поэтом. А поэт ныне не более нищ и нуждается в помощи более других "людей", но он, не забудем, более Человек, более богат духом, более свободен и этим возвышает читателя, а не унижает его жалостью.
Хорошо Михину удается пейзажная лирика. Тематические стихи разнообразны: родная Тамбовщина, друзья, поездки. Помню, он с восхищением рассказывал о встречах с нашим общим польским другом Эдвардом Куровским, прекрасным человеком и писателем, а потом нашел и нужные поэтические слова. Многие стихи посвящены конкретным людям, но они хороши и без посвящений, ибо в них нет, эдакой юбилейно-интимной альбомности, - в наличии же - неравнодушный автор, умный лирический герой, общефилософское размышление о времени и о себе. Это не может не привлечь. Поэзия Михина интеллектуальна: здесь имена Белинского, Загоскина, Куприна, Хемницера, Лермонтова, Мейерхольда, Татищева, Ключевского. В стихах хороша лексика. При первом чтении почти не заметим экспрессии. Но стихотворение - не газетная информация, она читается не единожды, и уже при повторном прочтении увидим, что всякое слово окрашено в такие тона, еле заметные, весьма тонкие, которые подвластны не всякому стихотворцу. Михину ближе пушкинская манера или нашего земляка Боратынского, где почти незаметна "сделанность" стиха. Но вчитываемся - стихи именно "сделаны". "Я вовсе не со знаком "минус" употребляю это выражение. Блок, Замятин, Набоков - это самая высокая "сделанность", книжность недостижимого порядка и мастерства. Замятинские выписанные и отполировано-красивые на боковски-дистиллированные страницы предполагают наличие отсутствия ухабов, ершистости, диссонансов, контрастов, на них не спотыкнешься, как у Маяковского "В сто сорок солнц закат пылал...", босоногим мальцом-дошкольником я тысячи раз повторял и пытался понять, почему "в сто сорок...", а Не, допустим "в сто пятьдесят", не понимая, что это и есть чудинка Маяковского, пустячок. Но поэтическая чудинка - чудинке рознь. Бывает еле заметная, скромная, изящная, а бывает "ротастая", во всю глотку. У Михина чудинка первого порядка.
Стихи его певучи, в них - и романтическая красивость, и медитативная романскность, оттого-то и кладут их на музыку, исполняют. Воздержусь от упреков в некотором однообразии ритма всего сборника, стихотворец сам подсказал мне эту мысль, он об этом хорошо знает, а раз знает, то уж непременно преодолеет, ждите - эксперимент скоро последует.
Перечитал стихотворную строку заголовка "Сердце - дом для любви и страдания" и - не понравилась она мне. Сердце поэта - открыто для любви и страдания, а потому ближе все же мотив дороги, степи, открытого неба, высокого неба. Поэт не скроет ни своих мыслей, ни своей биографии, все прошлое и настоящее, как на ладони. Журналистика точно измеряет температуру общества - правда, иные журналисты стремятся не измерить, а нагнать температуру, и даже лечить общество сомнительно-знахарскими методами, о них не говорим, - литература же дает точный диагноз обществу, нащупывает пульс. Поскольку медицинские мотивы являются для Валерия Ивановича Михина излюбленными, я закончу свои размышления этими мотивами: я рад, что он нащупал поэтический и общественный пульс.
Я не поэт. В мою задачу входило нащупать пульс вашей несомненно ценной стихотворной тетради.
Кажется, я его нащупал...
Пульс хороший...
А потому, говоря вашими словами, верю, что "до полночи успеете в город". Даже раньше. Держите так.
В.Попков, профессор